Хорхе Паласиос, Илья Могильников, Григорий Попов, Эрвин Загидуллин, Олег Демченко, Артем Келлерман, Руслан Стенюшкин, Павел Остапенко, Вячеслав Гнедчик, Андрей Арсеньев, Аарон Горовиц, Марко Юусела, Олег Лигай
Художественно-постановочная группа
Музыка Белы Бартока
Режиссер-хореограф — Юрий Смекалов
Художник-постановщик — Андрей Севбо
Художник по костюмам — Нина Штеренберг
Художник по свету — Константин Бинкин
Художник видеоконтента — Михаил Месяц
Художник по гриму — Ольга Костенецкая
Дирижер — Валерий Овсянников
Юрий Смекалов выражает особую благодарность доктору философских наук, професору Академии Русского балета им. А.Я. Вагановой Елене Дробышевой за подсказанную идею и направление творческого поиска.
Пьеса
В спектакле звучат
фрагменты рассказа Александра Цыпкина «Palimpsest. Заново написанный», созданного специально для проекта
«Palimpsest. Заново написанный»
Рассказ Александра Цыпкина
Я недавно летел из Мюнхена в Петербург. С моим персональным телевизором что-то пошло не так, точнее, он не работал, а книгу я в отеле забыл. Ищу что почитать, заглянул в карман кресла, где журналы, и, представляете, нашел тетрадку, всю обшарпанную, понятно, долго она уже на свете живет, и в ней что-то вроде дневника. Я не удержался. Прочёл и понял, что я его не случайно нашел.
Зовут человека Виктор. Я так понял, сейчас ему 35. Но начну я с записи, когда ему 26, хотя она переписана из предыдущей тетради. Он скорее всего с психологом работал. Тот ему поставил «Эффект палимпсеста». Не лезьте в гугл. Я тоже не знал об этом. Сейчас объясню. В древности бумаги же толком не было, писали на пергаменте, ну и экономили. Иногда один и тот же пергамент использовали несколько раз. То есть напишут что-то важное, потом это важное перестанет быть важным, его сотрут и на этом же пергаменте напишут что-то новое, и так иногда несколько раз. Так вот, недавно ученые предположили, что на самом деле даже если информацию с пергамента стереть, она как бы не до конца исчезает, вроде бы всё равно меняется молекулярный состав чего-то там. Ну и эффект, когда твоя прошедшая жизнь на тебя влияет, когда проявляется в каждом твоём поступке, если правильно понял, психолог этого Виктора назвал «палимпсестом». Вы из текста сейчас всё поймете. Записей там много. Прочту четыре.
Итак, Виктору 26 лет.
«Вот вы спросите: "Когда я бываю счастлив?" Редко. Очень редко. И об этом потом не помню. Стоит выпить рюмку, и я сразу забываю. Забываю и становлюсь счастлив. Мои друзья очень любят, когда я такой. Я им себя напоминаю, себя до... До того, когда я не помнил, что помню сейчас. Однажды меня нашла таким проводница в поезде. Я сидел в туалете и спал. Она меня нашла, а я ничего не помню: кто я, что я делаю в этом поезде, только своё имя помню — Виктор, и мамину фамилию — Антонова. И всё. На улице зима. Я в носках. Откуда я в её вагоне — непонятно. Все пассажиры на месте, я какой-то лишний и ничего не помню. Она сказала, что я улыбался, был счастлив, приветлив, и незаметно, что пьяный, просто веселый. Но по правилам такого пассажира "ниоткуда" нужно с поезда снять. Мало ли какой террорист. А за окном -20, а я как будто с кровати встал в туалет. Но закон есть закон. И вот уже почти меня высадили, вдруг вбегает в этот вагон Валера, мой кореш, с которым я ехал, чуть ли не кричит: "Витя! Вот ты где! Мы весь поезд прочесали!" Я этого тоже всего не помню. Валера потом сказал, что смотрел на меня счастливого и плакал. Потому что он мне как брат, и таким меня не видит в последние годы. Всё просто. Я если пятьдесят грамм выпиваю, я вообще всё забываю, кроме имени и фамилии мамы. Всё.
А главное, забываю, что мы тогда сделали. Кавказ. Война. Мы в одном селе пленного нашего нашли. Глаза выколоты, живот вспорот, лежит в овраге. Мы и устроили. Всем. Всем, кто в селе был. Не знаю, что с нами тогда случилось. Очнулись: все убиты почти, это если так, без деталей. А там были-то, считай, одни гражданские. Вот с тех пор всё и поменялось. Как с таким жить? Жить, конечно, можно, только вот улыбаться не получается. А когда выпью, то всё забываю. И улыбаюсь. Я вообще очень весёлый раньше был. Мне тут доктор сказал, что должен себя простить. Простить. Я пробую. За нескольких из той деревни уже простил. А вот за… Не хочу вспоминать. Как бы совсем всё стереть.»
Наши души — это такие листы пергамента, на которых близкие нам люди что-то пишут. И чем ближе человек, тем глубже следы его слов, и как ни стирай потом эти надписи, всё равно то, что было, проступает и не даёт нам дальше жить спокойно или неспокойно, тут уже кто как хочет. Вот написала мама тебе в детстве на душе, что не хотела, чтобы ты рождался, — ты с этим всю жизнь мучиться будешь. Хотя и в обратную сторону работает: что-то если хорошее на душе было начиркано, потом очень надо постараться, чтобы его тёмным чем-то зачиркать. Поэтому нельзя абы кому на наших душах разрешать писать. Но кто об этом думает?
Виктор, 27 лет.
«Может показаться, что у меня крыша съехала, или мой психолог дурной. Нет. Я ведь доказать всё это могу. Ира когда ушла от меня, я с души всё стёр. Наждаком. Всё, что она на ней написала. А потом ещё растворителем прошёлся, ну чтобы с гарантией, чтобы без шансов. Года два ушло. И смотрю на душу — чистый лист. Начал как-то с людьми заново учиться разговаривать. И с одной женщиной доболтался до брака. Уже дату выбрали. И тут я вдруг стал замечать, что меня раздражает, как она дышит. Громко. И ничего сделать не могу. То есть вообще ничего. И тут я вспомнил, что ведь это её, ну Иру, раздражало, если человек громко дышит. Я ей ещё говорил, что так нельзя. Человек же не виноват, что у него так бронхи шумят. А потом я ещё на пальцы стал обращать внимание, широкие какие-то, и опять вспомнил, что её они тоже в людях раздражали. То есть не стёр я Иру. Точнее стёр, а всё осталось на душе, и как стереть непонятно. Музыка её осталась, книги, кино, запахи. Всё осталось на душе как эффект палимпсеста. Мне психолог так и сказал. А что делать, не знаю. Только если душу, как пергамент, сжечь совсем. И то я не уверен. Да и как её сожжешь, хотя я пытался. Почти получилось. Таким зельем заправился, что мало кто бы выдержал. Но психиатры справились. Два месяца, правда, ушло, но вернули шарики да ролики на место. Я всё к чему. Каждый раз, когда кому-то писать на душе разрешаете, помните, что может и стереть не удастся. А Ира ко мне в больницу приходила. Только я тогда её не узнал. Я спросил у врача, что она ему сказала про меня. Он говорит, что ничего особенного. Даже жалко. Ничего особенного. Конечно, таким, как она, нельзя на душах писать разрешать. Не гуманно это.»
Виктор, 29 лет.
«В итоге я влюбился ещё раз, но по-настоящему, и как-то всё отпустило. Мы даже с Ирой дружим что ли. Точнее созваниваемся. Хотя после того случая реже. Она как-то буднично спросила, не хочу ли я ещё раз попробовать, а я, если честно, даже не понял. Глупо так в ответ: «Что попробовать? Ты о чём?» Она, дескать, отношения с начала начать, говорит, у нас же любовь была. А ей прямо так: «Ир, любовь — это другое. Ты когда полюбишь, сразу поймешь!» С тех пор она особо и не звонит. Думаю, у неё всё хорошо, если что, всегда ей помогу. В пределах разумного, конечно. Я так вспоминаю, баба она всё-таки неплохая, с придурью, конечно, ну а кто без.»
Вот он же в 35 лет.
«Я начал улыбаться и выпить теперь могу. Просто выпить. Не забываю. Простил ли себя? Нет, конечно. Просто понял, что так дальше нельзя. Я же их не верну всех. Приехал туда. В то село. Постоял. Думал: либо застрелюсь, либо дальше жить буду по-другому. Со мной местный был, у него автомат. Я отошел в лесок. Приставил к подбородку сначала, потом ко лбу, потом лёг… Неудобно, конечно, из автомата стреляться. И вдруг как начал смеяться. Сижу. Думаю. Ведь для чего-то это со мной случилось. Я же другим стал, верить во что-то начал. Из моей роты сколько в бандиты ушло... Кого поубивали, кто сидит. А я нет, я в спасатели пошел. Наверное, целое село уже наспасал. И не стал патрон тратить.
А недавно чудо было. Людей под завалами искали. И я услышал, как ребенок дышит. Понимаете, я как дышит услышал. Там орать человек будет — не слышно, а у меня вдруг — раз, все звуки исчезли, и только вдох-выдох, вдох-выдох. Мы его нашли. Четыре годика. Спал. Не надо ничего с души стирать. Всё равно не сотрешь, да и потом душа же твоя. Значит, надо было так. Зачем-то.»
Вот интересно, так иногда чужая жизнь в тебя врастает за несколько часов. Не случайно я тетрадку нашёл. Я сейчас вот смотрю назад, на свою жизнь, многое стереть хочется. Изменить нельзя, я понимаю. Но стереть хотелось бы, чтобы не вылезало во мне сегодняшнем. Я ведь иногда танцую и понимаю, это сейчас я восемнадцатилетний на сцене, а вот вдруг рванули воспоминания о чувствах, которые умерли давно, и тело по-другому двигается, а сделать ничего не могу. Телу же не прикажешь. То есть я сейчас тут — не совсем я. Это во мне тысячи меня из прошлого. И кого-то из этой тысячи я бы, если честно, в расход бы отправил. Они же, как гири, а некоторых бы наоборот лелеял — они меня к свету тянут, наверх. Вот я и собирался эту сортировку сделать. А прочел тетрадь — понял, что не надо. Все они мои, убьёшь одного — сразу сам умрёшь. Не стирайте ничего. Всё, что на душе написано, всё нужно. Что бы ни было.
